В Киев двинулись польские и немецкие рыцари, заскрипели телеги с монахами Священной Римской империи... Застонала земля от копыт коней печенежских, что шли в Киев как в город завоёванный. Не зря стягивал войска Святополк — пуще смерти боялся он возвращения из похода рати княжича Бориса. Самой сильной рати в Киевской державе.

Горожане же на торжищах и в церквах толковали:

   — А зачем нам Борис? У нас князь есть! Законный! Старший сын Владимира! Этот небось глупства, отцом его чинимые, повторять не станет. Хороший князь. Добрый!

   — Да он поляков наведёт! — звучали редкие голоса!

   — Да что он, вовсе, что ли, глупой? На что нам поляки? Мы и сами с усами!

В то, что князь приведёт поляков и печенегов — врагов Киева, никто не верил. Как не верили в это и воеводы, служившие под началом кроткого Бориса, когда получили сообщение, что Владимир-князь преставился, а на престол взошёл посаженный народом киевским Святополк.

В Берестовском тереме, где умер Владимир, по обычаю разобрали полы и труп, завернув в ковёр, спустили на сани, чтобы смерть не нашла обратной дороги в посещённый ею дом. Но смерть поселилась не вовне дома княжеского, а в сердце Святополка!

Ночью тайно, чтобы не вызвать волнения в едва замирённом городе, мёртвого Владимира положили в Десятинной церкви. Чего боялся Святополк? Киевляне, совершенно запутавшись в хитросплетениях и постоянных переменах политики Владимира, давно перестали понимать, кто враг, кто друг, кто союзник... Давно желали власти твёрдой и понятной. Видели же такую пока в Святополке. Боялся он не горожан и подданных державы своей, боялся он людей, приближённых ко князю и его сыновьям. Поэтому собирал он в Отиевом тереме всех, кто мог поддержать его. Всех, кто был при Владимире в думной палате и среди воевод нарочитых! Не народ киевский, занятый повседневными делами, но тех, кои вершили государственные дела, собирал Святополк, в постоянном страхе, что придут свергать его с престола сыновья Владимира, что ворвётся в Киев войско, ведомое Борисом, и киевляне, уставшие от гнёта воли княжеской, даже на стены не выйдут, чтобы его защитить.

Этот страх заставлял его ежедневно посылать гонцов в Польшу — собирать всех, кто обижен или, как ему казалось, обделён вниманием умершего князя, и таковые находились.

Это была прозападная партия, что собралась вокруг Святополка при Рейнборне, первый же среди них — боярин Путьша.

Словно боясь дневного света, собирал Святополк сторонников своих по ночам. Грохотали конские копыта по деревянным мостовым киевским, скрипели, отворяясь, теремные ворота, и, бряцая доспехами, сбирались люди при свете факелов в палатах, забывших шум пиров.

Черноволосый худой Святополк, всё больше напоминавший ворона, казалось, был сжигаем каким-то внутренним огнём. Он старался не смотреть в глаза своим собеседникам, да те тоже не старались — боялись увидеть в тёмной глубине их то, о чём все догадывались. Бояре и воеводы, верные Святополку, понимали, что удержаться у власти Святополк может, только уничтожив детей Владимира. Первый же среди них был командовавший отборной и хорошо обученной ратью Борис, в святом крещении Роман.

И ведомо было Святополку, что из Киева уже скакали к Борису в войско, ко Белгороду, где стоял он, ожидая нападения печенегов, посланцы, предлагая себя и дружины свои противу Святополка, что понавёл попов римских и рыцарей польских в Киев. Святополку цену знали и ведали, какую политику станет он проводить.

Потому собравшиеся ночью в Отиевом тереме приближённые Святополка долго не разговаривали.

Святополк сидел нахохлившись на старом троне-кресле Владимира, напоминая большую зловещую птицу. Молча стояли перед ним закованные в доспехи воеводы и бояре вышеградские. Первый же среди них — Путьша.

Немые как изваяния, наёмные варяги встали у дверей палаты, словно вернулись времена Ольги и Святослава.

   — Признайтесь мне без утайки! — сказал, поднимая крупную голову, Святополк, взглядывая пронзительно на собеседников. — Признайтесь мне без утайки: преданы ли вы мне?

Стало ясно, что князь говорит без обиняков. Разговор будет коротким. Путина ответил:

   — Все мы готовы головы положить за тебя...

   — Если вы обещали положить за меня свои головы, то идите тайно, други мои, и где встретите брата моего Бориса, улучив подходящее время, убейте его...

Порыв ветра мотнул факельные языки, и тень метнулась тёмная, хищная, вроде как и не от Святополка. Странный обычай воскрес во дворце православного князя. В кубок плеснули вина и, уколов себе руку, сцедили в тёмное вино по капле крови, затем пустили кубок по кругу. Пили, стуча зубами о серебряную оковку, понимая, что дают клятву сатанинскую, неправедную и задумали преступление.

Пившие же были: Путьша, некрещёный воевода славянский Талец, польские рыцари, на службе у Владимира бывшие, — Елович и Ляшко... Укрывшись тёмными плащами, ночью же разъехались они по домам своим, а под утро собрались со слугами и поехали конно к реке Альте, где стоял с дружиною Борис.

Скакали к Борису воинские мужи, приводили своих челядинов оружно. Приступали к нему и воеводы дружины его. Глас был общий:

   — Пойди, сядь в Киеве на отчий княжеский стол — ведь все воины в твоих руках.

Дружина, изготовленная для боя, озлобленная тем, что печенегов, противу кого ополчилась, не встретила, требовала немедленного ответа.

Борис смотрел на выстроившихся крепких ребят со щитами и мечами, готовых идти на Киев, как на столицу чужого царства, смотрел на воевод в окружении ближних своих оруженосцев и чувствовал страшное одиночество своё и невыразимую тоску.

   — Видно, так тосковал Христос, когда просил Отца Небесного пронести чашу страданий мимо него, — сказал он ближайшему своему соратнику и оруженосцу, родом венгру, Георгию.

   — А что ты медлишь? — не понял воин. — У Святополка силы — никакой! Он, сказывают, послал к печенегам да полякам, но они ещё не подошли! Мы же близко стоим! Конница пойдёт, и нет Святополка!

   — Он брат мне! — сказал Борис:

   — Какой брат! — закричал Георгий. — Все в Киеве знают, что он — сын Ярополка. Владимир-князь его мать беременной умчал!

   — Отец мой мёртв, — сказал тихо Борис. — А его я всегда братом почитал. В том и вырос.

   — Да не брат он тебе, и никто его нынче братом твоим не считает, — горячился кудрявый и подвижный Георгий. Он ходил по шатру, и золотая гривна на шее — подарок Бориса — посверкивала в вырезе его рубахи на мускулистой смуглой шее.

   — Значит, когда нужно — брат, а когда нужно — нет... — грустно улыбнулся Борис.

   — Да ты что, не понимаешь, что будет, если он на престоле киевском усядется? Державе новой — конец! Придут папские попы да рыцари из стран западных... Ты что, не ведаешь, что с Польшей, а наипаче того с Чехией приключилось?

   — А что приключится, ежели я на брата своего меч подыму? — спросил Борис.

   — Отец твой Владимир, царствие ему небесное, не боялся противу братьев своих идти! Противу Ярополка да Олега!..

   — Вот за тот грех мы и расплачиваемся! — твёрдо сказал князь. — Воины-то пока не понимают, но ты-то, друг мой ближний, пойми: не в силе Бог, но в правде! И ежели правду мы менять ежечасно станем, что от неё останется? Мы же христиане! Как же мы завет Божий нарушим? — Борис говорил, и с каждым словом голос его крепнул, точно он убеждал сам себя. — Конца не будет! Я пойду на Святополка, Ярослав — на меня, — Глеб подрастёт — на Ярослава... Чем сей грех братоубийственный остановим?

   — Так от веку было! — не нашёлся что возразить Георгий.

   — Так от веку было, пока Христос нам путь к спасению не указал! Нельзя ближних в жертву приносить, какой бы сладкой победа ни казалась!

   — Нельзя без жертв! — закричал Георгий.

   — Нельзя, — согласился Борис. — Но жертвовать можно только собой.