— Господи! — вздохнул он однажды. — Суеты-то сколько. Где же побыть в размышлении спокойном? Где, отказавшись от соблазнов и суеты мирской, всё обдумать и отдать миру ясную мысль, кою поняли бы все, была бы она проста и глубока, как слова Писания?

И он подумал, что лучше всего ему было в погребе, где ничто не отвлекало от думания... Но припомнил он, что и там не было покоя и мира. Мысли, полные соблазнов, насылаемые сатаной, смущали его, и картины, возникавшие во мраке затвора, мешали сосредоточиться на главном, ради чего пришёл он в этот мир воином Христовым.

«Новая битва! Новая битва!» — шептал он, не в силах уснуть на привале.

   — Что-что? — спросил его лежавший рядом Варяжко.

   — И там нет мира! И там битва! — ответил, возвращаясь из своего далека, Илья-богатырь. — Да не устрашуся...

Князь выехал встречать их вёрст за пять от Киева. Издали, с холма, завидели его идущие цепочкой всадники.

   — Подтянись, оправься! — приказал Илья. И поймал тревожный взгляд Варяжка: «Не в полон ли, не в казнь ли жестокую иду с печенегами своими?»

«Нет, — ответил ему взглядом Илья. — Не тужи. Всё Господь управит ко благу. Раньше бы надо прийти, но и сейчас не поздно».

Пёстрая толпа княжеской свиты стояла молча. Ветер трепал флюгера на копьях, перья на шлемах рыцарей иноземных, что все в большем числе приезжали служить киевскому двору; помавал крыльями шёлковых, игравших на солнце алыми, бирюзовыми, синими красками плащей. Слепили начищенные доспехи, тускло поблескивали воронёные кольчуги.

Князь, в пурпурном корзно, на убранном парчовой попоной красивом коне, кого удерживали два разряженных оруженосца, был величествен и хорош собой. Высоко вздымалась его багряная княжеская шапка, далеко виднелся заткнутый за пояс не то золотой скипетр, не то боевой пернач.

Двумя группами — славянской, в центре Варяжко, и печенежской, в центре Илья — подошли воины к подножию холма. В негромком гудении ветра, в хлопанье стягов и звяканье сбруи чувствовалось напряжение, что могло разрядиться как угодно. По одному мановению княжеской руки могли сорваться калёные стрелы и насмерть ужалить степняков. Но прежде чем пали бы они, истыканные смертельными жалами, успели бы взять на сабли нарочно снявшего кольчугу Муромца.

Князь неспешно тронул коня и тихо спустился с холма к прибывшим. Оруженосцы, держа руки на рукоятях мечей, следовали у стремени его. Тихим шагом он подъехал к конным славянским дружинникам, и те расступились перед ним. Князь слез с коня и подошёл к Варяжку. Сухой, как степной карагач, смуглый от многолетних скитаний по Дикому полю, высился над ним затянутый в печенежский доспех, несломленный Варяжко.

Князь подошёл к стремени его, глянул вверх и вдруг, сняв шапку, сказал:

   — Спасибо, что приехал. Я тебя давно жду. Не мне — Руси твоя верность надобна. Спасибо.

Соколом слетел с седла яростный Варяжко и пал перед князем на колени. Князь наклонился и поцеловал его в лоб.

   — Кроткие наследуют землю, — сказал в напряжённой тишине Илья.

И, словно подтверждая его слова, грянули трубачи в византийские бронзовые трубы, и ликующий возглас их ударил в синеву беспредельного неба...

Глава 11

Ярослав-отступник

Илья оставил службу, только когда князь, исполняя давний замысел свой, начал раздавать города в уделы сынам своим подросшим.

В Полоцке оставил сына от Рогнеды — Изяслава, а Ярослава поставил в Новгороде. Мстислава ещё прежде отправил в Тьмутаракань хазарскую.

Но не было мира в потомстве варяжки Рогнеды. Волками глядели они в сторону Киева, звала к отмщению варяжская кровь, и варяжская подозрительность заставляла всё время готовиться к расправе. Бежал к варягам Всеволод и погиб в Швеции в девятьсот девяносто пятом году. Не уступал Рогнединым сыновьям и нелюбимый князем Святополк — сын греческой монахини, отнятой язычником Владимиром у брата своего Ярополка.

Святополк братьев не любил, сторонился. Посаженный на княжеский малый стол в Турове, стал дружбу водить с поляками, норовя пойти под закон римский, как это сделали поляки. Любимыми же сыновьями Владимира были Борис, получивший престол в Ростове, и совсем мальчик — Глеб, поставленный на княжение в Муроме.

Туда и сопровождал его в последний своей княжеской службе старый воевода Илья Муровлянин.

Звал его с собою в Новгород Ярослав.

   — Пойдём! — говорил он. — Пойдём, Иваныч! Я тя в Новгороде превыше всех поставлю, как отца родного почитать буду.

Смотрел Илья на худого, нервного княжича, что не мог устоять на месте, а всё мотался по терему, и с трудом узнавал в нём того мальчонку, что носил хлеб ему в заточение.

   — Ты лучше не меня отцом почитай, — сказал он княжичу. — А отца своего родного — князя Владимира.

Ярослав ничего не ответил. Он кусал тонкие губы и глядел мимо.

И старый воевода вдруг будто увидел, что будет! Другой, чем тот, кого он мальчишкой помнил, человек стоял перед ним. Явилась перед его мысленным взором рать варяжская, идущая на ладьях из Новгорода в Киев. И князь молодой, на носу первого драккара стоящий.

   — Полно! — прошептал Илья. — Это ведь Владимир.

Но вгляделся в своё видение пристальнее и увидел, что не Владимир это, на Ярополка стремящийся, а Ярослав. Ясно увидел он лицо его — спокойное, решительное... И глаза — голубые, безжалостные, Рогнедины.

   — Боже мой... — прошептал старик. — Неужто ты отмстителя за Рогнеду посылаешь на Владимира?

Закрывшись в своём малом покойце, рядом с гридницей, где останавливался он, давно раздав всё имение своё и сделав громадный вклад в церкви и монастыри, а сам пребывая в нищете телесной, пал старик на колени:

   — Боже мой! Милостивый и Всеблагий! Как же отмщение от Тебя через сына на отца?..

Мысли его путались. Он долго шептал молитвы, перемежая их с вопрошением: «Господи! Властитель души моея! Вразуми, что мне делать, рабу Твоему?»

Владимир-князь пребывал в полной уверенности что, отправляя сыновей в уделы их, крепит тем державу Киевскую и народ её. Но Илья-воевода видел другое: «Как о сём сказать князю? На сына донести? Что донести? Видения свои? Предчувствия? Кто поверит?!»

   — Господи! — шептал Илья, и стариковские слёзы текли по его щекам. — Что же нет покоя, что же все труды, все страдания и жертвы впусте проходят? Ведь что ни готовит человек, всё оборачивается против замысла его! Всё, что хитростным разумом умыслит, — всё не ко благу его обращается!

С тем и уснул, упав от долгой молитвы в изнеможении на пол перед аналоем. С той тоской и проснулся. С той тоской и все дни пребывал среди всеобщей радости. Радовался ведь и князь, радовались и сыновья его, получившие уделы в управление. Радовались все, кроме двоих.

Печален был Борис — тёмноокий сын Анны, любимый сын князя Владимира. Печален получивший в удел Муром десятилетний брат его — Глеб. Молчаливы были юноша в самом цвете молодой красоты и отрок, почти ребёнок. О чём печалятся они, вряд ли кому бы поведали, да и сами не знали.

Как не знал сего и воевода Илья Муромец, когда увидал он над их головами некое свечение, будто нимб...

Тряхнул он головой, силясь отогнать видение, но не отогнал... Перевёл глаза на Ярослава. Ясно виделся Ярослав. Рослый, сильный, чуть-чуть скособоченный из-за того, что одна нога у него была чуть короче другой, по болезни детской. Соколом смотрел он ясными голубыми глазами на отца, и был в тех глазах лёд взгляда варяжского, коего отец его, Владимир-князь, почему-то не видел.

Перевёл Илья-старый глаза на Святополка, сына княжеского старшего, сына нелюбимого, от жены-гречанки, монахини, и ясно разглядел чёрную тень, за ним стоящую...

— Что это? — ужаснулся воевода. — Господи, что это? — И, ясно осознавая и чувствуя холод, от Святополка идущий, не знал Илья, что сей холод означает.